Петр Петров - Борель. Золото [сборник]
Из угла послышался дребезжащий голос Сунцова:
— Это какая же такая ячейка объявилась?
И толпа от дверей подхватила. Резкими взрывами бухали голоса о пустые стены конторы:
— Сам себя выбрал? Вот те на!!!
— Да за каким лешаком нас сгоняли сюда?
— Как и раньше, самозванство пошло!
Это кричали опять сунцовские.
Василий говорил сначала совсем не то, что нужно.
— Колчак, покойник, тоже был за демократическую. Деникин, Юденич — тоже, и вы, стало быть, тоже?.. Но она весь подол обтрепала и всю прическу помяла, эта ваша демократическая… Опять хотите говорилку с теми, кто бьет по диктатуре пролетариата… Но нам нужно поставить прииски и золотым фондом ошарашить буржуя. И не говорилкой сделает это рабочий и крестьянин. Мы чихать хотели на говорилки. Берите покруче говорилыциков, за самую дыхалку. А гражданину Сунцову мы тоже работу дадим. Надо прищемить собачий хвост, когда он перед глазами болтается.
Из толпы:
— Просим без угроз, товарищ, и ближе к делу!
— Рабочий класс не может сейчас отдать управление черту лысому, и нечего тут трепать. Кто не желает с нами, тому — тайга широка, а можем повернуть дело и другим манером… В ревком предлагаются Медведев, Вихлястый и Залетов, а в рудком — Яхонтов, Качура и Никита Лямин. А техническую братию притянем по трудмобилизации…
И не успел Василий докончить, как из углов закричали. Казалось, порыв налетевшей бури отдирал крышу здания:
— Себя-то не забыл!
— И своих тоже…
— И Борис Николаевич продался, а еще интеллигент! На хлеб потянуло…
— А вам не глянется, так вон отсюда!
Качура вскочил и в каком-то одичании крутил у себя перед носом трубкой.
От топота и криков дрожали стекла… Но Василий видел два лагеря, и глаза его горели в улыбке.
Старый приискатель, ростом под потолок, с сивой, как конский хвост, бородой и лицом Саваофа, схватил за грудки Евграфа Сунцова. Голос, как хриплое точило, резал ухо:
— Будя волынить! Ша!.. Заткнись!..
В свалке с шумом грохнулась железная печь… Толпа в давке застряла в дверях… Тунгусники с руганью покидали собрание.
Вихлястый с разбегу вытолкнул ногой широкую раму и, выскочив в окно, начал пригоршнями бросать снег на высыпавшиеся угли.
Когда пожар был затушен, в конторе остались только старые приискатели, которых Василий знал или видел раньше.
И будто только теперь начали узнавать его. Сразу заговорили о деле.
— Как живут города?
— Правда ли, что там всех собак поели?
— С чего начинать работу?
— Какую пайку определить?
В окна и открытую дверь тихо ползли теплые сумерки, и так же тихо укладывались тяжелые, непривычные думы. И в первый раз после семнадцатого года в стенах конторы пели, на зная слов, протяжно и нестройно «Интернационал». Глухие разрозненные голоса шли в таежную ночь…
Евграф ввалился в самую большую казарму. На широких нарах в кружок сидели десятка три пришлых сюда золотничников с взлохмаченными волосами и расстегнутыми воротниками рубах. Это была головка. Посредине майдана стояла черная от грязи лагушка с самогоном. На берестянке нарезаны большие куски свиного сала.
Казарма освещалась одним светцом, пристроенным к русской печи посредине помещения. Около светца верхом на скамейке лицом друг к другу два парня тешились в любимую игру. Они стравляли двух вшей: чья перетянет на свою сторону, тот выигрывал сухари и самогон.
Сунцов брезгливо поморщился, но, не подавая виду, привычно заскочил на нары в круг пьющего майдана.
К нему сразу протянулось несколько рук с деревянными чашками. Старый золотничник с безбородым сморщенным лицом оттолкнул остальных и протяжно зашамкал:
— Кобылка!.. Найдем почище…
Он поднялся и достал из сумки бутылку с желтым настоем.
— Вот, — стукнул он о берестянку, — по гостю будет и вино!
Старик вытер подолом залощенной рубахи чашку и налил ее Сунцову. Евграф Иванович приподнялся и протянул вперед руку.
Голоса смолкли.
— Гуляли ребята, — начал он, — да, видно, отгуляли. Перо вставляют нашему брату… Нашел волк на капкан — дергай в тайгу, пока нас псарня не слопала… Или лезь в этот капкан… Так вот куда — в капкан или лыжи смазывать дальше?!
Будто и стены и потолки разорвались пополам:
— Нашим потом и кровью пропахли прииски — в веру, в бога!
— Тайга ничья! Никто не сеял в ней золота!
— Новая пакость хуже старой!
— Нистожат народ на пайке и забивают баки пустоголовому рабочему пролетарии! — исступленно кричал Ганька.
Сунцов спустился с обрубка. С красного лица катился крупный пот, в глазах переливалась неуловимая муть.
— Не нам печалиться, ребята, — уже спокойнее начал он, озираясь по сторонам. — У них все шьется на живульку. Только глоткой мир потрясают…
И самодовольно рассмеялся:
— Американцы и немцы строят машины, а у нас накачивают политчехардой… Только зря думают здешние крикуны, что Еграха Сунцов один, как былинка в поле. Да если хотите знать — за нас все миллиардеры заграничные. Сегодня север ихний, а завтра товарищей коленом под мякоть — и ихних нет! Желаете, сейчас же получу деньги от иностранцев и закручу здесь карусель?!
— Это да… — замахал руками безбородый старик, давясь жвачкой.
По казарме шарахнулся пьяный смех.
— Проедят все, пролежат, проговорят, а потом снова амбары от ветра загудят.
— Ого-го! Это нашему козырю в масть!
— А местечко мы найдем, тайга не клином сошлась. Вон она, матушка-борель, до океана шваркай!
Только перед рассветом Сунцов вывалился из казармы. На сером фоне ярко выделялось его красное лицо. В горах резко отдавалось звонкое цоканье подков.
Из казармы вслед тянулась в грохоте и чаду старинная песня:
Ты к-а-а-л-и-нушка да с-а-а-м-а-линушкой.
Ай да ты не стой, не стой на горе-е-крутой!..
Пришлые золотничники пили мертвую, и Евграф Иванович знал, что они будут пить до тех пор, пока есть хлеб и самогон.
Еще вместе с покойным отцом он тунгусничал здесь, а вот пришли чужие порядки и перевернули все по-своему. Но не из таких Евграха Сунцов, чтобы падать духом. Тайга — пустыня, а хлеб и золото есть. Ну, махнуть на Калифорнийский, на Забытый, приискатели везде шляются.
Однако внутри копошился какой-то страх и злоба вместе: это медведевская угроза запала в сердце и шевелилась там змеей.
«Надо действовать осторожно, а то слопают “товарищи”», — шептал чей-то чужой голос.
Закинув за луку седла поводья, он соскочил с иноходца у своего крыльца. Разгоряченная лошадь привычно прыгнула через жерди забора и остановилась у стойла, потряхивая уздой. Она знала, что будет стоять здесь до утра, пока выспится хозяин и пустит ее к корму.
